ГЛАВА I

1. Имя, прозвище, фамилия, титул персонажа.

Вирамина Мйаар, бастард дома Анхольм Серебряной лозы, по уговороенности между его членами не могущий носить фамилию родственников. Ее Мйаар заменяет имя матери.
На слуху же она - Рыжая.

2. Возраст, дата и место рождения.

Родилась в Дарвеле, Тан-Геллен. 21 березеня 804 года. От роду ей, почитай, 309 лет.

3. Раса персонажа.

Южный эльф.

4. Внешность персонажа.

Выглядя не старше тридцати лет, она, однако, была бы еще моложе в глазах других людей, если бы не общая грубость и невзрачность черт. Долгие тренировки привили ее телу, кое не отошло бы от канонов эльфийской изящности, если б не мышцы и не приданная ими монолитная крепость. Точно сказать нельзя, портит ли отличная мускулатура ее или же нет, потому как с обликом ее это сочетается в полной мере. Рост Мйаар для женщины немал: 176 сантиметров, что лишь придает ощущение мужеватости, хотя и лишь тогда, когда она статична. В движениях, кроме боевой выправки, видна великолепная, выверенная гибкость, стоящая наряду с точно отмеренной, контролируемой силой. Вся она – великолепный пример отличного наемника, скрывающего помимо бесприютной стези прошлое, в котором пришлось ему пройти особую подготовку.
Итак, Мйаар была бы невзрачна до всяких пределов, если бы не волосы – необычайной рыжины, яркие, как поток жидкого пламени, поджигающего и привычный ей кожаный доспех, не мешающий движениям, и светлую, как свойственно рыжим, кожу, расцвеченную кое-где брызгами веснушек. Волосы эти напоминают огонь еще больше потому, что они ни на ощупь, ни на вид не являются «шелковистыми»: то поток, спускающийся до середины спины, абсолютной проволоки, жесткой и без блеска, вьющейся мелкими, очень мелкими волнами.  В остальном же она дурна собой: лицо, вылепленное богами с небрежностью, могло бы принадлежать равносильно и неприглядной женщине, и хорошенькому мужчине. Широкие скулы и массивная челюсть создают общее ощущение тяжести, хотя в некотором роде сглаживается это небольшим носом с изящными ноздрями и тонкими губами. Впрочем, это тут же перечеркивается большими миндалевидными глазами, даже ресницы которых – рыжие – пусть и оттеняется это их ярким изумрудным цветом. Губы же – действительно, тонкие – о коих мы говорили ранее – почти никогда не раздвигаются в открытой улыбке, а если это и происходит, зачастую при смехе, можно заметить, что зубы у Мйаар, пусть и белые, но кривоватые. Верхние передние два зуба разделяет смешная щель, а правый верхний клык сколот почти наполовину, что ничуть не прибавляет ей красоты. Заостренные уши многократно проколоты, и серьги, в них вставленные – не такие, правда, чтобы за них можно было зацепиться или ухватиться в бою – отливают из-за безумства красок в волосах червонным золотом. Что же непременно стоит еще отметить, так это то, что тело Мйаар покрыто в большей степени не веснушками и родинками, а шрамами, коих у нее неисчислимое множество, даже на лице: на лбу, у волос, затем два, что рассекают также рыжие брови, а затем – три, прочерчивающие светло-розовые полосы от скулы к левому углу губ. В целом же это нагоняет чувство болезненной причастности, ибо человек, так открыто выставляющий сотни шрамов напоказ и меж тем скрывающий чуть кривоватые зубы, не может не наводить ощущение легкой брезгливости и одновременного уважения.

ГЛАВА II
5. Профессия, род деятельности, причастность к гильдиям, бандам, организациям.

Вольный наемник, странник, постоянно ищущий контракты.

6. Характер персонажа.

Здесь постараемся постигнуть искусство краткости. Нельзя с абсолютной уверенностью сказать, хороший ли Мйаар персонаж или нет. Нетрудно, конечно, проследить влияние на ее жизнь воспитания и профессии – в конце концов, она, прямолинейная, от самого себя и своей сущности не отказывается даже ради собственной выгоды. Характеризует же ее совершенно особенное отношение к жизни и смерти. Это нечто, о чем Мйаар размышлять не склонна – она вообще не любит долгий анализ – но что понимает и признает вполне. В ней сильно осознание силы человеческой жизни и одновременной ее хрупкости, как сильно и яростное, эгоистичное и жертвенное вместе с тем – удовлетворение, возникающее всякий раз, когда она протягивает ее смерти на раскрытой ладони и вырывает в самый последний момент вместе с чужой, хрупкой и сильной, отпущенной или оборванной. В этом балансе между жизнью и смертью есть нечто идеальное, сакральное, поддерживающее мироздание подобно той совершенной простоте баланса между добром и злом, светом и тьмой, черным и белым. Имеющее свой вкус, для Мйаар ассоциирующийся с тяжким духом крови – своей и чужой – оно недоступно для понимания до тех пор, пока не осядет на языке. Боль – это плата, ни больше, ни меньше; возможность оживления и познанию самого себя, собственных границ и сил. Вместо навязанных рамок есть лишь удача и решения капризных судеб: «Успеет или нет?». В конце концов, Мйаар проливает не только чужую кровь. За нее она платит своей в равном количестве, и дело оказывается лишь в том, что она – сильнее благодаря собственной слабости, благодаря эгоистичной жертвенности, с которой она отдает и берет одновременно. Человеческая жизнь достойна уважения, однако те, кто не понимают истинности ее – здесь черное и белое в Мйаар говорит особенно громко – нет. Ее философия не приемлет отказа или отторжения и признается «единственно верной». Люди, эльфы – создания человеческие и нечеловеческие – прекрасны, что Мйаар с покорностью готова признать. Но со свойственной ей категоричностью она и презирает женщин за их жеманную слабость, тогда как мужчин – за трусость ли, жестокость или лицемерие. Идеальная форма, полностью лишающая ее неприязни даже к самой себе – забирающая остатки человечности, покрывающая разум кровавой пеленой, а тело – новыми ранами. Означает это перерождение, большее, нежели просто пробуждение после ночной дремоты. Нравственное ли, физическое – все одно. Изможденным трупом оказывается Мйаар после боя, однако те, кто мог видеть ее после этого, замечали лишь лихорадочно блестящие глаза, в которых кровавая пелена транса, схлынув подобно волне, своим отсутствием обнажает болезненное довольство, не отягощенное разумом, но острое, как немая, не имеющая лица или четкого выражения, догадка. Подобно внезапному озарению вспыхивает в мозгу ее новая мысль, и, как прозревший слепец, познает она мир заново, омытым, успокоенным но все еще теплым, как остывающее тело, и почти горячим у запекшейся кровавой коркой грани сознания. Познание абсолютного удовлетворения, большего, нежели удовлетворение мирское, направленное на поощрение телесного, являет ей восторг, несопоставимый с безумием боя, но оттого не менее сладкий. Эйфория, как у прощающегося с безумными духами наркомана, в бреду которой, как под обезболивающими, не страшно умереть. Подарок – но какой! Отвратительный кровавый дар – спокойной смерти, коя принята была б ею и после битвы, и во время нее – с радостью! Предлагаемый ненавязчиво, но неуклонно, он отвергается незнающей девицей, невозмутимо достающей иглу и принимающейся штопать себя. Он уходит, но смерть, как и призраки минувшей битвы, с прошлым, остаются при ней. Они живут вместе с Мйаар, дышат ее воздухом, делят с ней ложе и одно тело. Она безумна, пожалуй, но это безумие думающее и даже вдумчивое, имеющее острый, беглый ум – тот, коего не достает его носительнице.
У Мйаар и к собственным ранениям особенное отношение – не нежность и даже не гордость. Они - не доказательство силы или терпимости к боли, и даже не свидетельство прожитых ею годов и тысяч испытаний. И все же, готовая принять от других помощь, если она необходима, как и могущая сама ее оказать, Мйаар ни за что не позволила бы залечить свои ранения, даже если б лежала при смерти, или зашить – если б была без рук. Это уже – не свидетельство слабости. Если бой – плата за жизнь, то шрамы – его продолжение. Он живет на ее теле, лежит на ее коже тогда, когда бурление крови в венах другим незаметно или же и вовсе улеглось до новых времен. Бой этот – продолжение ее жизни, ее тела и ее самой - кровавой дорогой затронул все ее существование. Лишиться этого было бы подобно лишению самого себя. Если же следование этому странному, дикому и варварскому обычаю означает новую боль или даже смерть – да будет так. К этим карам она относится не с любовью, но с почтением. Терпимость к страданиям физическим порождает терпимость к самой себе. Впрочем, она, пожалуй, все-таки не требует того же от других. Мйаар снисходительна, хотя обуславливается это пониманием того, что принятие подобного взгляда на мир и на привычные истины исключительно тяжело хотя бы из-за кровавости и жестокости ее философии. Да и нельзя сказать, что так уж сильно прослеживаются наполняющие ее тело течения. Нет, они всплывают наружу полнящей ее огненной реки мрачными странностями, но не оспариваются потому, что Мйаар все-таки – проста, а потому в своей воинственной безыскусности не может быть случайно заподозрена ни в безумии, ни даже в снисхождении к здравомыслию.
Правда, специфический у нее и юморок: пола Мйаар, кажется, не имеет. Более того, во всей своей грубости она еще и насмешлива, пусть и насмешничает в первую очередь над самой собой. С необычным пристрастием женщина (!) эта относится к «мужским» развлечениям: она горазда выпить и, в конце концов, напиться в шумной компании, с повышением градуса становясь главным источником беспорядка. Привести же это может к тому, что Мйаар внезапно предложит какому-нибудь бедняге «побороть ее на кулаках» - и под громкий свист толпы уложит того на лопатки. Ее, пожалуй, забавит насмешка, сменяющаяся постепенно недоверием в глазах мужчин, за женщиной, эльфийкой ко всему прочему, не трудящихся увидеть ни силы, ни даже ловкости. И все же, недооценивать себя она не дает. Вернее, позволяет, разумеется, но лишь на недолгое время, что исправляет затем вполне и с особенным удовольствием. Привязанности в Бризе задерживаются тяжело, хотя и надолго, но даже притом, скажем, из-за мужчины, отказаться от вольного существования, кое влачит  ныне, способна она не была бы, ибо свободу ценит более всего того, что может предложить ей сахарный мир любой расы. Уж очень она монолитна для того, чтобы быть частью чуждого ей общества.

7. Биография персонажа.

Пролог.
«In nomine Procella»
«Во имя Бури»

Письмо, писанное в ночь на 22 березня 804 года.

Как надлежит мне, я, сознавая свою вину в том, что не смогла предотвратить сих событий, сообщаю Вам об ожидаемом всеми нами с ужасом вины рождении незаконной девочки, отец которой, к несчастью, известен, должно быть, одной лишь ее матери, вашей, многоуважаемой и после этого прискорбного инцидента, невестке, моей горячо любимой сестре. Также не могу утаить от вас того прискорбного факта, что при рождении бастарда весьма смутной крови она умерла, и молю принять все надлежащие меры для того, чтобы скрыть это от юной леди Эйминель, так как, боюсь, потеря матери может пошатнуть ее здоровье, и без того вызывавшее у Вирамины серьезные опасения. Вне всяких сомнений, это известие – ужасно, однако нам предстоит обеспокоиться не о нем, а о его последствиях. Прошу также не торопиться и дать мне, а также моему брату, серьезно обдумать сложившуюся ситуацию и принять решение касательно новорожденного отпрыска.

Письмо примерного содержания было доставлено той же ночью по иному адресу - со всеми поправками, коим надлежит так или иначе появиться в письме, пишущемся от сестры к брату.

Позвольте начать наш рассказ с того момента, как это письмо, доставленное по адресу личной служанкой леди Виртань, попало в руки уже успевшему смежить веки ир-тион Кирит'ану, Мастеру Золотого Вензеля, к тому времени слывшему опасным, пусть и весьма достойным чудаком, ведшим и ведущим по сей день нелюдимый образ жизни, держащим при себе в небогато обставленном имении, что максимально было удалено от дома его семейства из-за крайней и необъяснимой нелюбви к ним в частности – тот минимум прислуги, который никогда не поощряли две его многоуважаемые сестры: вышеозначенная Виртань, бывшая из этой троицы старшей, а также Вирамина, речь о которой велась в столь щекотливом письме. Послание это, как отметил постоянно бывший при своем хозяине слуга, отчаянно встревожило мастера Кирит'ану, хотя поначалу тревога эта приняла образ гнева: затихшая под ночным громом прислуга, привыкшая за годы служения к причудам жесткого и даже жестокого, пусть и в большей степени просто убийственно-мрачного, господина, с недовольством заявляла друг другу, что буря, свирепствовавшая за окнами, должно быть, успела разбить стекла в обычно темной и запыленной господской спальне, да так и прорваться с воем и грохотом внутрь.  Особое недовольство, разумеется, было вызвано у домашних еще и тем, что хозяин, едва одевшись, выскочил посреди ночи в свирепствовавшую тьму Дарвеля, хотя остановить его не посмел никто. Спустя некоторое время после написания письма – а писалось оно Виртань, надо думать, на закате – многоуважаемый брат прибыл, как просилось, дабы своими глазами увидеть рожденного от неизвестного - любимой младшей сестрой – отпрыска. Пребывавшая тогда в мрачном недовольстве, вызванном, надо думать, отчаянным младенческим плачем, примешивавшимся к заунывному вою грома и ветра за стенами дома, Виртань едва успела найти девочке кормилицу, грудь которой она с завидным и гибельным упорством продолжала отвергать, предпочитая успокоению сна - безумство и визг. Худая, как жердь, и такая же сухая, она встретила Кирит'ану тупым, как височная боль, раздражением.
« -Ты так носился с обожаемой Вирою, что и носа своего не видел… И все же, мой сестринский долг – напомнить тебе, благодаря кому этого ребенка все еще не отослали! Запомни, Кирит, если ты заберешь девочку, как она просила, разразится буря – рано или поздно! – попомни мое слово»
Эти слова были сказаны ею склонившемуся над кроваткой Кирит'ану, изъявившему прямо на пороге свое желание забрать новорожденную и не желавшему слушать никаких увещеваний. На них он взвился, как безумный, и принялся сыпать в лицо Виртань обвинениями – в чем-то, должно быть, верными, хотя и лишь с точки зрения такого завидного человеконенавистника. Затем он, упрямец, схватил своими грубыми, мозолистыми руками визжащего, корчащегося младенца - и, знаком приказав кормилице следовать за ним – кинулся прочь. Вдогонку ему летел обвиняющий вопль сестры:
« -Давай, Кирит, беги! Из гард – в бродяги, из Мастеров – в няньки! Я думала, ты одумался, ты вернулся с мозгами, Урц тебя побери! Но нет, нет! Теперь, как тогда, ты бежишь и оставляешь мне сглаживать взрытую твоим топотом почву! Трус! Трус! – не могущий даже посмотреть своей семье в глаза и сказать самолично, что он – по просьбе сестрицы! – пригревает на своей груди ублюдка! Не оставляй это на меня, урцево отродье, слышишь? Не в этот раз!»
Она кричала так, высунувшись из окна: драла глотку на потеху бури и равнодушных богов – а потом вдруг замолкла и разрыдалась, и выливала свой плачь все в то же раскрытое окно. Ир-сеона Виртань ничуть не хуже своего брата понимала, что все ее угрозы – пустое – и что ненависть к бастарду будет задушена отчаянной любовью к семье. Так было тогда, когда Кирит'ану, оставляя в Дарвеле могилу своей болезной жены, сбежал в людские земли и стал добровольным изгнанником; так было и тогда, когда он вернулся и попросил ее «уладить все» перед родителями – значит, так будет и сейчас. Еще через день, сомкнув тонкие, бескровные губенки в ниточку, она сухо сообщит, что Кирит'ану добровольно изъявил желание дать девочке воспитание при себе, как своей воспитаннице или – если у нее обнаружится дар – подмастерью Вензеля – а значит, вопрос о незаконнорожденной исчерпан. Еще же, сморщившись при этом, точно от зубной боли, она заметит, что девочку назвали Мйаар, и, про себя, разумеется, что это имя оседает на ее зубах, точно пыль.

Глава 1.
«Ab incunabulis»
«С пеленок»

Но наша история продолжается. Ей предстоит быть долгой, пусть и нельзя сказать, интересной ли. Как бы там ни было, девочку, кою Кирит'ану действительно назвал Мйаар, своей грудью выкормила женщина, с которой они покинули обитель Виртань в ту знаменательную ночь. Покуда младенец постоянно визжал, дядюшка им интересовался не слишком – или, быть может, скорее попросту робел, да побаивался брать на руки это уродливое, постоянно извивающееся и пытающееся сбросить с себя оковы пелен существо. Раз или два в неделю он подходил к нянчащей Мйаар кормилице, склонялся над ребенком – девочка в эти моменты обычно замолкала и угрюмо таращилась на дядю: ровно так, как таращился он в это время на нее – и, не сказав ни слова, прежде неуверенно покивав, удалялся прочь. «Боги не послали ир-тион Кирит'ану ребенка» - вот, чем объяснялась эта неловкость. Очевидно, чувствуя некоторую свою ответственность за то, что не принял достойного участия в воспитании Мйаар, когда она была еще младенцем, дядюшка решил с лихвой компенсировать этот скорбный факт активным принятием воспитательных мер в то время, когда девочка начала проявлять зачатки разума и была безжалостно припечатана понятием «взрослого ребенка» - то есть, ребенка, уже вышедшего из поры младенчества и могущего воспринимать окружающий мир, как и все, что из него идет. И потом, Кириту, надо думать, было куда привычнее иметь дело с тем, что походит скорее на эльфа, чем на голема. Словом, как бы он ни относился к своей воспитаннице, решение воспитывать ее Правильно было твердым настолько, насколько это вообще возможно. Относясь до своего памятного побега к Королевским Гардам Дарвеля, он не желал делать что-либо наполовину, как не желал упускать из виду – и своего, и ее – того факта, что его воспитанница – бастард, причем, бывший настолько нежеланным, что сам факт ее существования при родственниках был невероятен. Это Кирит взял за правило напоминать ей в своей обычной манере – при всяком удобном случае: за тяготящим обоих обедом, когда Мйаар имела неслыханную наглость неверно или чрезмерно грубо схватить столовый прибор своей маленькой ручкой, или в учении, где ошибок ее было еще больше. Где бы и за каким занятием они ни находились, дядя вколачивал в Мйаар вместе со знанием – понимание безвыходной трудности ее положения. Обусловлено это было, разумеется, своеобразной заботой: Кирит'ану, как видно, хотел с измальства привить ей необходимую для выживания стойкость, однако силу, как это всегда было ему свойственно, не рассчитал, а потому вызвал лишь протест и ожесточение. Впрочем, нельзя также сказать, что эти методы воспитания, при всей их жестокости, не были действенными. Мйаар, не бывшая хлипкой, как ее единоутробная сестра, вполне подходила для жизни под клеймом ублюдка, пусть детский разум и не мог этого понять. Она никак не могла взять в толк, как ни старался дядя, почему в нее вколачивают знание, столь разительно отличавшееся от того, что преподавали (заметьте – не вколачивали!) ее сверстникам, всегда Мйаар интересовавшим. До тех пор, пока в ее руки не всунули оружие, Кирит – обычно сам – преподавал племяннице те необходимые науки, что был способен воспринимать неокрепший еще разум. Затем же надежда отдать Мйаар на учение магу, дабы затем она смогла, пройдя необходимую подготовку, поступить в подмастерье к Кириту, оказалась зарублена на корню отсутствием у нее всякого магического дара, а потому возникла необходимость искать альтернативу. Это «достойное будущее» было тем немногим, что сулил Мйаар дядя, и в какой-то момент утеря даже этого единственного вызвала в ней неподдельный ужас. Альтернатива была найдена быстро, хотя, по признанию Кирита, она вызывала в нем куда меньшее удовлетворение. И все же, он не отказался от идеи познакомить еще неокрепшую толком Мйаар с оружием тогда, когда она и не понимала, для чего конкретно оно используется. Впрочем, это ей заботливый, но уж больно «топорный» дядюшка пояснил быстро. Идея учиться убийству в возрасте, когда разум еще не переваривает смысла этого слова, Мйаар не обрадовала, но из жития со своим учителем она поняла, что ей не потрудились дать даже иллюзию выбора, и прошение о замене не будет рассмотрено. Таким образом, судьба ее была определена уже тогда, когда та, кто пойдет в будущем по пути, этой судьбой определенному, едва-едва перестала быть младенцем.
Итак, обращению с оружием ее учили с самых малых лет. В конце концов, этот путь показался Кирит'ану единственным верным из того малого числа, что доступны бастарду. Постепенно, по мере взросления Мйаар, теория и азы движений, выпадов и ударов сменились практикой. Проблема хлипкости, связанная с полом, решалась постепенно – в этом был, какой-никакой, учительский талант Кирита: нагружать ее в том, что не касалось психики и характера, постепенно. В самом начале – после, разумеется, голой теории – то, что вернее всего было бы назвать «танцем с собственным телом», кое ни Мйаар, ни ее учитель, не знали точно. Его возможности, скорость и гибкость измерялись со скрупулезной точностью в условиях так называемой «теплицы» - под чутким руководством Кирита. Во всем, что делала Мйаар – даже в том, как она ходила и дышала, компенсируя недостаток пространства или не давая себе расслабиться – чувствовалось присутствие его тяжелой руки, непрерывно сжимающей ее разум и волю, разминающей их, разглаживающей и вылепливающей из материала, ставшего за уроки податливым, нечто новое, с точки зрения опыта и силы признающееся идеальным на том отрезке пути, на коем они с учителем находились.  Он был по-своему гениален, ее опекун – жесткий, безжалостный, он точно знал, когда, куда и с какой силой требуется надавить, понимал, когда ее кости и мышцы начнет выворачивать истощение всех мыслимых и немыслимых резервов, и безошибочно угадывал, сколько ей потребуется отдыха для того, чтобы сделать этот запас более гибким. Он следил за каждым ее движением: вручая в руки Мйаар с навешенными на них тяжелыми браслетами - по короткому тупому мечу - требовал мягкого и бесшумного скольжения кистей, непрерывности и постепенности движений, подходил и поправлял провисшие руки, неверно поставленную ногу и слишком крепко сомкнутые вокруг рукояти пальцы. Удовлетворившись этим, показывал простейшие пассы и движения – и, делая упор на их кажущуюся легкость – взыскивал с нее за неидеальное исполнение. Теория, не граничившая тогда с настоящим боем, но походившая более на танец, претерпевающий постоянно дрожащие, как волны, изменения, была неспешна, но тяжела отсутствием всякой хаотичности, совмещающим, тем не менее, в себе такие несовместимые понятия, как мягкость и жесткость, плавность и резкость. Под музыку бесконечных «Вье!» и «Ти!», бывших скорее бессмысленными, но краткими, удобными и легкими для восприятия восклицаниями, обозначавшими по особой сговоренности переход «отсюда» - «туда», то есть от мягкости скольжения к резким выпадам и так далее – она, босая, остриженная под мальчишку, молча сопя, вертелась в пыли сада, едва удерживая себя от того, чтобы бросить оружие и кинуться баюкать свои ноги, истерзанные мелкими камнями и острым прозрачным песком, впивающимся в голые подошвы и стирающим кожу в кровавые язвы. И это – только один из уроков так называемой «теории». Многие из них пугали Мйаар куда больше.
Кирит'ану учил ее самозабвенно. Порой Мйаар казалось, что он получает от этого странное и ей самой малопонятное удовольствие. Необыкновенная уверенность, с которой он переходил от одного к другому, успокаивала ее даже тогда, когда уроки эти становились в высшей мере болезненными, и лишь ко времени смены страшной и тяжелой теории ничуть не менее пугающей практикой – а к тому времени она подросла и в своей мальчишеской грации, привитой последовательным во всем Кирит'ану, могла принимать участие в первых своих серьезных спаррингах – Мйаар ощутила себя тем самым податливым материалом, из которого по образу и подобию, ей смутно знакомому, вылепливают идеал. И все же, изменение, затронувшее повсеместно ее тело, вставившее на нужные места неокрепшие косточки, укрепившее и расслабившее мышцы, стершее пальцы в кровь и научившее руки двигаться в едином, но меж тем совершенно отдельном от общих движений ритме – переиначило ее разум ничуть не менее. Каким бы диким ни показалось это вторжение самой Мйаар или тебе, читатель, нужно отметить, что оно было гармонично. Созвучие и небесная соразмерность танца, когда дядя счел ее готовой продолжать обучение в новом темпе, сменились единой хаотичностью, в которой человек наученный – не Мйаар, продолжавшая пляску под поставленную музыку – смог бы увидеть убийственно-четкий строй, в котором ученица уже не угадывала прежних простых истин. «Вье!», «Ти!» - взмывали, как вспуганные птицы, над ее головой все чаще, будто дядя видел в течении дней некую особую закономерность, предписывающую ему требовать от Мйаар все больше. Она – все так же молча, не издавая ни звука, но лишь сосредоточенно сопя, продолжала вертеться в колючем песке, хотя теперь уже тело, отпущенное, выполняло то, чему его научили, самостоятельно: мышцы напрягались в соответствии с выполняемым пассом, руки не провисали, ноги взметывали в жаркий прозрачный воздух пыль и камни, а вся ее фигура меж тем двигалась в такт знакомой симфонии. Тогда же, вместо того, чтобы следить за своими действиями, что в бешеном темпе, конечно, было бы невозможно, она, как предписали, следила за сотней других составляющих творящегося с ее телом безумия, слишком жестокого, надо думать, для неокрепшего ребенка. «Вье!» - Мйаар отсчитывает удары сердца, зная, что ее хлестнут плетью новой команды не ранее, чем через пару секунд; приказания эти поступают регулярно и в строго определенной последовательности, так что ей, как натасканной гончей, требуется до того, как вспыхивает на границе сознания гибельное это «Ти!» - разумом пронестись над всем своим телом. «Вье!» - и она спешит; «Ти!» - и движения замедляют свой торопливый бег для того, чтобы она могла, преодолевая смертное напряжение в мышцах, уйти вниз, имитируя уклонение.
Затем Кири'ану ставит ее в шуточный бой с мальчишкой, на несколько лет младшим, и, когда Мйаар проигрывает, решает совмещать непомерные нагрузки, бывшие бы для мышц (с его точки зрения) благотворными, с бесконечными спаррингами. И Мйаар, ожесточающаяся и пытающаяся восстать против этого смертельно надоевшего строя, все усердствует, усердствует и усердствует…
Итак, была ли она жива одним лишь этим? Нет. Душа ее страстно желала другого исхода, но невозможность его достижения подтверждалась каждым земным вздохом и шагом, совершаемым на этом разрушительном пути. « -Будучи проклятой, развивай свое тело и дух, ибо – кто знает? – это может остаться для тебя единственной милостью небес, девочка» - говорил ей Кирит'ану, обычно тогда, когда разум Мйаар парил где-то над телом в трансе, забирающем ее безраздельно на время тренировок. И все же, эти слова мечущееся от одной крайности к другой сознание почему-то запомнило отчетливо. Он всегда называл ее «девочкой» - даже тогда, когда на особь женского пола Мйаар походила меньше всего. Почти во все времена своего навязанного бытия – так уж было заведено рождением – она была более големом, созданным и управляемым жесткой, но милостивой волей: она же велела истреблять в ней до поры и времени все признаки пола: жесткое имя, данное изначально, совсем уж потеряло свой первоначальный смысл тогда, когда ее остригли и нарядили во все мужское. Сходство между дядей и племянницей, бывшее вопиющим всегда, сделалось от того выпирающим: они были похожи друг на друга как отец и дочь – вероятно, потому, что в ней возобладала кровь именно материного брата, а не ее и не супружья – хотя впоследствии многие отмечали, что она, кроме цвета волос, конечно, походила на мать удивительно. Пока же она, бывшая бы костлявой, если бы не долгие часы и дни, проведенные в боли, поту и страданиях, на языках общества все чаще называлась «бастардом Кирит'ану» - не потому, что он взялся ее воспитывать, а потому, что сходство их рыжих голов и грубых лиц было самой благодатной почвой для роста такого рода пересудов. Это же не могло, в свою очередь, не обострить отношения этой угрюмой парочки со всем остальным семейством. Все-таки, несмотря на ту ненависть, что испытывала к Кириту Мйаар – бездумно, руководствуясь шепотом детской боли, но никак не мыслями и не логикой – она тянулась к нему, как к единственному существу, что было ей хоть сколько-то близко. Ощущая бессознательно, что душа ее является порождением, творением – его – Мйаар, тем не менее, уважала и презирала дядю одновременно. Нелюдимые: он – в своей природе, она – из-за постоянной близости к нему – не любя людей, встречали лишь ответную неприязнь и в существовании своем тяготились навязанными оковами общества и мира, которым Кирит противопоставил свою ненависть, а Мйаар – покамест – ничего, кроме дядюшкиной защиты, превращающейся постепенно в болезненную. Но каким бы сильным ни было отторжение ими обязанностей и отвратительных «необходимостей», долг оставался долгом, а о нем у Кирита было представление свое. Тяготясь семейством, он, тем не менее, находил в себе силы навещать его раз или два в месяц. В этих визитах прямой обязанностью Мйаар было сопровождать его, хотя ни удовольствия, ни радости от этого она не испытывала. Находясь при ком-то, она молилась своим непослушным языком о том, чтобы отверженность, отчуждающая ее ото всех, смягчилась. Смотря на золотые косы теплой, при частых зевках демонстрирующей розовый ротик и ровные белые зубки, похожей на большую, но непомерно изящную кошку - Эймин – она украдкой трогала собственный огненный, но такой короткий ежик волос, засовывала намозоленные, израненные пальцы в рот и ощупывала зубы, дабы заключить: как видно, они у нее крупные и неприглядные – что, разумеется, заставляло ее крепко сжимать растрескавшиеся губы и опускать глаза. Словом, эти визиты, в течение которых Мйаар более всего остального боялась свою сухую тетку Виртань, отшатывавшуюся от нее, будто боясь обжечься или страшась, что она вдруг обернется ядовитым аспидом и ужалит ее – а может, в ужасе вспоминая вопли, издаваемые ею в ту первую ночь и не желая их повторения – тяготили племянницу ровно также, как дядю. Последний, впрочем, хотя бы понимал, что буря, нагнанная сестринскими словами, не рассеется, и что разногласия, возникшие меж ними, не могут быть разрешены полюбовно. После дня с любящими родственниками он неизменно приходил в раздражение и даже обычное нападение превращал в глухую оборону, притом не забывая терзать Мйаар еще больше прежнего, хотя каждый раз ей казалось, что хуже быть уже не может.

Глава 2.
«Calamitas virtutis occasio»
«Бедствие – пробный камень доблести»

Словом, не занимая вас теми скучными размышлениями, что были изложены ранее, отметим следующее: к тому времени, когда Мйаар еще не достигла совершеннолетия, конфликт, подогреваемый «холодной войной» между Кирит'ану, отстаивавшим право на воспитание племянницы, и Виртань, выражавшей интересы дома, достиг своего апогея. Устав терпеть постоянные стычки, более походившие на банальнейшие семейные скандалы, а также всерьез обеспокоившись хлипким благополучием своей ученицы, он объявил однажды Мйаар, коей было к тому времени около тридцати шести лет, о предстоящем отъезде. Надо сказать, это слово – непомерно громко для обозначения того, что было уже знакомым Виртань и всем ее родичам побегом. Не взяв с собой почти ничего, оставив дом на попечение прислуги, они отбыли из Тан-Геллена к яростному недовольству Мйаар. Памятуя дороги своих прежних бродяжеских скитаний, Кирит'ану направился в людские земли, в курфюршество Анхельское, дабы осесть неподалеку от Норбурга до того времени, когда шокированная девчонка освоится и они смогут продолжить путь. Вероятно, речи о том, чтобы брать ее с собой, не шло. Во всяком случае, так и никак иначе казалось тогда Мйаар. Как можно понять уже из этого немногого количества информации, склоки, окружавшие Кирит'ану, не сошли на «нет», но лишь усилились, ибо скрупулезную во всех отношениях, не желающую замарать свои белые руки Виртань заменила уже его племянница. Взращенная в недетских условиях, она была диковата, а потому всю свою злость на мир, усиленную жесткостью дяди, выплеснула в почти неприличном, первобытном и безыскусном потоке ожесточения: словом, так, как может только животное, постоянно пинаемое хозяином и разрывающееся межу благодарной любовью к нему и обидой. Не найдя в себе сил тягаться с более сильным противником, она, как истинный плод своего учителя, решила сбежать. Быть может, если б он смягчил ее страх перед неизведанным - лаской, она не противилась бы и дальше, но вот – не выдержав вдалеке от знакомых мест и нескольких недель – она бежит, неблагодарная, хотя совсем не знает людских территорий. Обладая привитой Киритом гордостью, приличествующей бастарду, но не большей, чем та, что есть у законнорожденных, она прихватила с собой один только меч, сделанный в год ее тридцатилетия мастерами из Золотого Вензеля, да тугой лук, которым она и пользоваться-то толком не умела, в довесок к собственной, бывшей с ней всегда, глупости. Ах, знал ли наставник, что его подопечная сбегает? А если и знал, то почему не остановил? Почему, проснувшись и обнаружив угол Мйаар пустым, он не пустился в погоню? В конце концов, она, толком не наученная выживать вне «теплицы», была всего лишь чересчур самонадеянной, но никак не опытной и не способной скрыться бесследно. Эти вопросы она задаст себе, а затем и дяде, позже – гораздо, гораздо позже.
Что же ждало беглянку в сердце обители людей? Ничего, к несчастью, хорошего. Не зная ровным счетом ни куда идти, ни что делать, она чуть более месяца бесцельно скиталась по графству Луанскому, с диковатой осторожностью обходя все попадающиеся ей на пути деревни и предпочитая в угоду собственным беспокойствам жертвовать сытостью и теплом домашнего очага, ибо все, на что хватило ее в тот тяжкий месяц, были последние горькие орехи, ссохшиеся под угасающим солнцем ягоды, да редкая, как проблески тепла ранней осенью, дичь, пойманная по счастливой случайности. Мйаар упрямствовала бы в своем страхе и дальше, если б не наступление заморозков, погнавших ее прочь из лесов, к теплым и душистым, как одуванчики, огням одиноких деревень. Не упорствуя более понапрасну перед лицом голодной зимы, она, преодолевая неуверенность, вышла на небольшую, но зажиточную деревушку в нескольких верстах от города Альд, однако, не имя при себе ни денег, ни стоящего товара, не смогла даже устроиться в имеющейся там таверне, а потому была вынуждена обратиться к старосте, принявшему ее, что не отрицалось, за вольного наемника, ищущего работу - и, так как это не было редкостью, а селян тревожил заведшийся в окрестностях скалозуб, по душу которого уже успел не так давно явиться ее «брат по оружию» - предложил он ей взамен на еду и кров попытать свое счастье. Бывшая тогда донельзя амбициозной и порешившей, что воспитание Кирит'ану скомпенсирует полное отсутствие опыта, Мйаар (а она мало представляла себе даже то, что есть из себя скалозуб), не раздумывая, согласилась и, окрыленная своим первым контрактом, поспешила было кинуться его исполнять, да вынуждена была остановиться из-за поспевшего вперед нее соперника, весьма, надо думать, недовольного неожиданным препятствием. Звали его Тонгрив, этого, как можно было судить по внешности, немолодого, но столь же деятельного, как и несовершеннолетняя эльфийка, наемника.
События, имевшие место быть далее, никак нельзя назвать хорошо спланированными или последовательными, ибо оба «соперника» - и молодой, и не слишком, - опрометью кинулись за своей жертвой, даже не расспросив селян. Ох, это было забавное время. Набычившаяся Мйаар и ничуть не менее решительный Тонгрив, для пущего веселья навесивший на нее насмешливый ярлычок Рыжей, очертя голову, полезли в чащу: она – со своим легеньким мечом, он – с полуторным наперевес… Вы можете представить себе эту картину? Что ж, если и нет, мы все равно продолжим описание развернувшегося представления. Эльфийская природа Мйаар и опыт Тонгрива отнюдь не уравновешивали друг друга и не создавали меж ними абсолютного равенства, ибо у первой не было ничего, кроме пустых амбиций и памятных уроков, опыт которых разошелся, разумеется, с настоящим боем. Но до него и не дошло. Уверенная в себе, она, в конце концов, зазевалась и пропустила тот момент, когда на них – охотников – вышла жертва. Наученный жизнью Тонгрив, не следуя ее печальному опыту, сумел среагировать вовремя, благодаря чему Мйаар осталась цела и невредима. Близость смерти, как позже выяснилось, даже от не смертельного ранения, отрезвила ее: в голове замелькали знакомые, но ненужные восклицания учителя, крылами своими поднявшие ее, сурово насупившуюся и не ставшую впадать ни в плач, ни в гнев, ни в истерику – на мягкий мох леса, обернувшийся колючим песком маленькой учебной площадки в далеком Тан-Геллене… она, безмолвствуя, подняла выпавший из разжавшейся не вовремя руки меч и коленопреклонно попросила взять ее в подмастерья. Что-то, надо думать, подсказало Тонгриву, что отказ в том, что было ей столь необходимо, не будет принят… в конце концов, что еще ему оставалось делать? Обратная дорогая, превращающаяся по мере того, как песок переставал чудиться Мйаар в переплетениях корней и мшистого наста, покрывшего влажную землю, в скользкую тропу, ведущую из строго ограниченного пути, по которому она, высунув язык, бежала до этого – к бесконечной, разверстой под небом сладкой неизвестности, твердой, однако, и осязаемой – далась ей куда легче, потому как ноги, занывшие призрачной болью старых язв, нашли, наконец, отдохновения. Она шла, опираясь на заботливо подставленное плечо, и ее мутило, мутило, било крупной дрожью восторга и страха, смешанных воедино, до тех пор, пока Тонгрив не опрокинул ее на полированную лавку таверны и не залил насильно в глотку крепкого, горячего вина, унесшего ее впервые к берегам блаженного, бездумного и счастливого, пустого, как все еще звучащие «Вье!» и «Ти!», опьянения.

Глава 3.
«Cognatio spiritualis»
«Духовное сродство»

Мйаар ждала статуса подмастерья, смиренного ученика, но получила – сотрудничество, не могущее быть изгнанным, как и равное обращение, несмотря на все те доводы, кои она привела Тонгриву в подтверждение своей глупости, несмышлености и неопытности. Бывшая по меркам эльфов – ребенком – она, впрочем, получала все те привилегии, что были доступны «взрослым» и «разумным». Оттого же, уважая ее право на собственные грехи, новый спутник и формальный учитель не требовал от Мйаар ни подробного рассказа о жизни, ни демонстрации навыков. Не обладая жестокой силой Кирит'ану, он, тем не менее, был… величественен. Не слишком удачливый, Тонгрив промышлял тем, чем получалось, хотя даже при такой неразборчивости заказов было, прямо скажем, немного. И все же, не будучи выдающимся, он, однако, сумел вселить в душу Мйаар тот трепет, который вызывал в ней в свое время дядюшка – совершенно особым строем мысли, не приемлющем слабости не в той мере, в которой ее пытался из Мйаар изгнать Кирит, но в той, которая непременно должна быть использована во ее собственное благо. В том поощрении ее Самостоятельности, выказываемым незаметно Тонгривом, не было почти ничего от «тепличных» тренировок. «Максимум», негласным требованием которого швырнули в Мйаар, был весь в ожидании жизненных перипетий во всех их обликах: во всем, что бы ни поручали ей – от приказа проводить заказчика из одного места в другое и до предоставления настоящего боя тогда, когда она не была к нему готова – полная отдача была не просто заранее обговоренным условием, но той просьбой, что смиренно спрашивала с нее взрослая, опасная жизнь. Наступившая полоса спаррингов оканчивалась не синяками, не ушибами и даже не стертой в кровь кожей, но порезами и ранами, часто достаточно глубокими и требующими ухода, обеспечивать который приходилось Мйаар единолично, неловко штопая себя, смешивая кровь с вином, поливаемым на воспаленную плоть, и завершая все это тщетными попытками туго забинтовать себя. И все же, не было больше твердо отвешиваемых ударов плетьми-криками, не было и уравновешенной хаотичности: только отпущенный на волю случая запал боя. Согласившись взять ее, малолетнюю, к себе в ученики, учитель, не владеющий искусством преподавания знаний, вскоре превратил это в «обмен опытом», никогда таковым не называемый, своей безжалостности не сменил и тогда - педантичным контролем, оставаясь Мйаар при всем этом – верным и добрым другом. Жаждавшая истинного вкуса жизни, но не психологической давки, коей надлежало закалить ее и утрясти все дрязги личности, сомневающейся в том, что есть такое статус бастарда в семье Серебряной Лозы, «Рыжая» в свою очередь радостно и бесхитростно выбалтывала все те малые тайны, кои Кирит успел поведать ей при учении в годы беспросветной юности. Обмен этот, утвердивший, в конце концов, догадки Мйаар об их «духовном родстве», увенчался в кой-то момент столь же простой и бесхитростной откровенностью со стороны Тонгрива – эльфийского полукровки, до тринадцати лет воспитывавшегося своей матерью-шлюхой в ее «родном» борделе. Что ж, это только усилило царившее без ними безраздельно мирное единство, и далее они – до времени, конечно – шли они вместе. В те годы, когда такое непрямое воспитание Мйаар принимала с неподдельным удовольствием, она менялась и взрослела именно под влиянием Тонгрива, под жаром его извращенной, но неизменно верной философии. Он не пытался ее ограничивать или опекать, как делал то Кирит, о котором Мйаар с виной и грустью прошедших лет вспоминала все чаще, и именно поэтому все его дары, преподносимые исподволь, она хранила с радостью и так, будто они – ее собственные.

Глава 4.
«Consortium omnis vitae»
«Содружество на всю жизнь»

Как видно, небеса, отводя на долю Мйаар знаменательные встречи, были особенно щедры. Проходя однажды недалеко от асканских границ по холодным дорогам Талерского герцогства из Тезоля в Анг – пребывая в поисках новых контрактов, коим (не контрактам, а поискам оных) и посвящали большую часть своей жизни – они обнаружили то, чего, должно быть, никак не ожидали. Продрогшая Мйаар спешилась, дабы растереть занемевшие от тряски в седле конечности, и именно тогда привлечена была робкой возней, тяжким, натуженным и сухим дыханием, какое бывает только у тяжело больных или изнывающих от жажды людей. Ведомая любопытством, она, невзирая на возмущенный окрик своего спутника, съехала вниз по склону до самой низины, откуда ее острого слуха смиренно касалось навевающее смутную тревогу чужое присутствие. Тонгрив, оставшийся с лошадями, да заслышавший растревоженный вконец крик, вынужден был, накинув уздцы на ветви ближайших деревьев, непрестанно при всем этом действе бранясь, отправиться следом. Увидав ее, склонившуюся над немалых размеров капканом, сжавшим свои заржавелые черные челюсти на лапе все еще пытающейся дергаться собаки – он, разумеется, не признал в столь отчаянном порыве обычно равнодушной к псам девицы – отчаянную попытку помочь тому существу, в котором она признала не выпрашивающего кость и не вьющегося у ног кобеля, но все еще пытающегося огрызаться Зверя. Пока девчонка своими руками – недостаточно, увы, крепкими для того, чтобы побороть монстра разума человеческого – силилась разжать капкан, тварь, в нем застрявшая, расточала на всю округу, к вящему недовольству ржущих на дороге лошадей, непотребные и неясные звуки, не бывшие ни кашлем, ни воем: подобно обессиленному человеку, животное, снег вокруг грязной и уродливой туши которого был окровавлен, рыжее мясо на чьей ноге уже начало покрываться темной коркой, едва ли могущей закрыть белеющую размозженную кость попавшей в западню лапы, обнаружив рядом с собой несомненного врага, выпускало когти, сучило всеми конечностями в припадочном исступлении и срывалось с какого-то не-собачьего тявканья на отчаянное, но жалкое рычание, сменяемое в приливы особенно острой боли жалостливым скулежом. Так продолжалось бы еще долго, если б не подоспел Тонгрив, сплюнувший на землю со словами: «Урц, да это же шамхарр!» - и… взявшийся за капкан. Промучившись так до изнеможения, они извлекли (хотя на деле Мйаар, лишь завидев, что страшные зубья разжались, с жадностью и осторожностью сгребла волчонка, не могшего к тому времени даже огрызаться) по-волчьи массивную, но изуродованную до неузнаваемости лапу на свободу. После этого с эльфийской легкостью она взлетела к лошадям и повернула обратно, едва обмолвившись с Тонгривом парой фраз…
Ах, чего стоил Мйаар этот щенок, этот волчонок, не попытаться спасти коего она не могла. Нечто страшное, миновавшее привязанность или приязнь, проснулось в ней: что-то бессознательное, но переросшее в минуту поиска подходящего лекаря - в отчаяние. Минуя суету сует, минуя жар, терзавший ее ожесточением, отметим, что через два месяца они с Тонгривом вновь воссоединились в Анге, хотя Мйаар одна не была: волчонок, старательно зализывавший все то время, что она откармливала его, рану, загрызавший покрытое струпьями мясо, под которым находилась до сих пор не цельная, но надтреснутая, стертая в половине своей – до мелких осколков - кость, шел, тяжко припадая к земле, рядом с ее лошадью. . Звали его Бес. Он и сейчас с нею: угрюмый, не огрызается, однако и не рычит по пустякам, да и почти никогда не воет. По понятным причинам на нем Мйаар не ездит, как никогда и не пыталась, а при приближении к городу и людям отправляет на охоту. Расставания эти для них, не родственных, но почему-то необычайно нужных друг другу, столь же болезненны, как и безжалостный укус неотдохновенного, слепого и мертвого орудия, как и сама несвобода. 

Глава 5.
«Clara pacta, boni amici»
«При отчетливости прочнее дружба»

Вместе они были долгое время. Действительно, долгое – пожалуй, как для человека, так и даже для эльфа. Тот тип родственности между этими тремя был из рода тех, что встречаются редко между несоизмеримо далекими, но меж тем и близкими людьми. Из Талеры в Кетавель, а оттуда прямиком в Вольные леса, связи с племенами которых Тонгрив в свое время успел наладить – как дружественные, так и не слишком. Лихолесье зверолюдов Мйаар любила особенно и, хотя самим проходить вглубь им никогда не удавалось и срезали путь через Вольные леса они не так часто, да и то - по границе, дабы не наткнуться на недружелюбно настроенных нелюдей – она надолго запомнила это время, как и бесконечные скитания иного рода.
Как бы там ни было, общество Тонгрива, пусть и не тяготило ее нисколько, не могло удержать от возобновившейся тоски по дому, хотя просить его о посещении Тан-Геллена она, разумеется, не могла и не желала. Разум ее сформировался достаточно для того, чтобы Мйаар начала понимать, что ей необходимо уладить оставленные в запустенье дела. Школа Кирит'ану в ней была неистребима усилившимся понятием долга и болезненным желанием покаяния. Она не стала говорить Тонгриву об истинных целях своих поисков, так как была уверена, что он поймет ее сам – и лишь сказала однажды, не предупреждая, будто это было чем-то, что разумеется само собой: дела «по ту сторону» настойчиво взывают о завершении - да пообещала, что, должно быть, не ранее, чем через полгода она вернется – Бесу не составит большого труда его найти. Уходили они без прощаний, ибо не испытывали ни тяжести близости, ни тягот расставания. «Давай, Рыжая» - и она исчезла в предрассветной мгле, оставив своего спутника додремывать в покое одиночества.
Впрочем, им предстояло расстаться не на месяц, не на два - и даже не на обещанные полгода. Мйаар, стоя у истоков поисков, не представляла, куда ей податься – не вернулся ли Кирит в Тан-Геллен? Или вновь пошел, как его племянница, по позабытой стезе скитаний? Эти вопросы роем демонов терзали мятежную душу Мйаар, пока она, изредка и неохотно беря заказы, существовала в метаниях большей частью благодаря мелкой дичи, обмениваемой в городах и деревнях на еду. Идея посетить Золотой Вензель хотя бы в одном из городов, ею посещенных, пришла не сразу, так как разумом она понимала: Кирит недолюбливал представительства, а потому, за то время, что она пробыла с ним вблизи Норбурга, никогда почти не посещал их. Более того, существовала возможность, что он окончательно удалился в отшельничество. Словом, откуда начинать поиски она не знала и потому с неохотой ухватилась за единственную рациональную нить, отвергнув идею посетить Тан-Геллен, как несущественную. Довольно долгое время Мйаар наведывалась в представительства Вензеля, находящиеся на территории людских курфюршеств, исподволь или напрямик наводя справки о Тан-Гелленском Мастере, возможно находящемся на территории того или иного герцогства, пока, наконец, в Анхеле на наткнулась на одного из старинных знакомых своего дяди, памятного еще по дням беспросветного детства, когда он, бывший в молодость одним из «зеленых плащей», но к старости – а был он немолод по меркам эльфа еще тогда, когда она была младенцем – удалившимся от дел и решившим развить свой талант, помогал товарищу в обучении маленького бастарда и преподавал ей редкие, но полезные уроки. В дурной рыжеволосой женщине он узнал того ребенка – надо думать, без труда, ибо в зрелости не выцвели огненные волосы, как не улучшилась общая невзрачность черт - и доложил, что Кирит'ану, замучившись старыми ранами и чувствуя себя достаточно пресытившимся жизнью, удалился в Эльвинг более тридцати лет назад – еще тогда, когда он сам был в Дарвеле и встретился с ним, проезжавшим спешно через столицу. Сердце Мйаар, отправлявшейся в Тан-Геллен, трепетало.
Она никогда не была в Эльвинге, но с Тонгривом бывала в Радо, Тароше и Сантоле, а потому знала, что такое Большая Вода. И все же, думалось ей, пока она тряслась в седле и пока Бес тяжело, но молчаливо хромал рядом с попривыкшей к нему лошадью, сменить кою не было возможности, потому что никакая другая не подошла бы к шамхарру и на версту – эльфийская Большая Вода, должно быть, нечто иное, нежели людская. Она думала, надо сказать, обо всем и о всяком, лишь бы не вспоминать про Кирит’ану. Обойдя специально Дарвель, отозвавшийся в ее душе чем-то болезненным, Мйаар направилась в Эльвинг вдоль реки Павель, отправив Беса в леса и попросив богов о том, чтобы он был еще более нелюдим и осторожен для того, чтобы не попасться на глаза ее сородичам. С теми неуместными мыслями она и въехала в Эльвинг, жаркий, овеянный дующими их бухты морскими бризами. Узнав, где поселился ее дядюшка, Мйаар, однако, направилась туда не сразу. Страх, проснувшийся в ней, был столь иррационален и столь велик, что - в первые за многие годы - она, как ребенок, дрожала и давилась слезами. В конце концов, в слове «дядя» - не в слове «мама» - для нее заключался и душный день, и кровавый пот, и рассекающие колющийся песок ноги, и даже громогласные те восклицания, которых она никогда не хотела бы вспоминать. Когда же, как ей показалось, Мйаар переборола мучивших ее демонов, она направилась навстречу справедливому возмездию. Был кресень – как всегда жаркий, жгущий голову летним солнцем – но взмокла она, подходя к скромной мастерской, не из-за жары. Мйаар долго стояла под деревом метрах в пятидесяти от нее, прикидывая, что, должно быть, из окон открывается вид на бухту, и что Кирит почти наверняка свыкся с ним и полюбил его. Прошел не один час, прежде чем она, решившись, опустила свой дрожащий кулак на хорошо слаженную дверь, дрожа всем своим существом так, будто ее ждала встреча с богами. Открыл ей мальчик – полукровный, должно быть, что Мйаар немало удивило. Она уж было подумала, что ошиблась, как из жаркого чрева дома услыхала знакомый голос, вопрошавший с хриплым недовольством о том, «кого это там принесло».Не в силах ответить или сделать хотя бы шаг, она все стояла, беспомощная, напуганная, а затем увидала его – не слишком изменившегося, знакомого, родного, но и пугающего. По лицу его скользнула тень живейшего, болезненного удивления: если бы вместо него был страх, он был бы точнейшим отражением того, что застилало тогда лицо и глаза Мйаар. Не давая ему, окаменевшему, ничего сказать, она с легким шорохом вытащила меч – тот самый, короткий, детский, давно уже не используемый, но все еще хранимый – и без лишних слов, протягивая его с преклоненной головой, опустилась на колени в почти ритуальной мольбе о наказании. Слезливых объятий, столь противоречащих ничуть не изменившемуся нраву Кирита, не последовало. И все же, руки, поднимавшие ее с все той же неконтролируемой жесткостью, дрожали. Тогда же, когда ей без торжественности или напутствий вручили Халмдринг, меч Кирит'ану, Мйаар трясло, и она рыдала – так, будто это было впервые в жизни. В конце концов, когда оба они пришли в себя, то смогли сказать то, о чем так долго молчали. Душа ее, облегченная этими словами, нашла, наконец, избавления. Он… Мйаар только сказала, с тоской глядя на взятого в ученики полукровки: «Вы всегда любили отверженных, дядя». Ей ничего не ответили.
Все время, отведенное ей у Кирит'ану, посвящалось либо разговорам с дядюшкой, либо праздному наблюдению волнующихся вод. Раз в неделю она брала кобылу и, не говоря ни слова, отправлялась на поиски Беса, чтобы убедить себя, что он в порядке, а его – в своей целостности. Возвращаясь к вечеру или в глубокую ночь, она ничего не объясняла и либо засыпала, либо выходила в душную ночь, омытую океанским ветром, дабы провести там, в тишине и ненавязчивых мыслях, время до рассвета. Эта жизнь с дядюшкой была спокойной. Те дни, недели и месяцы, что она провела в Эльвинге, в именье Кирита, он не трогал и не тревожил ее, а она – его. Меж этими двумя непримиримыми противниками установилось перемирие, в котором он признал ее право на самосовершенствование вдали от тяжкой управительной длани. Мальчишка-ученик двадцати двух лет, звавшийся Редо, тогда, когда Мастер не гонял его туда-сюда, также сделался постоянным ее собеседником. Он, кажется, вовсе не мечтал сбежать от своего учителя и, напротив, уважал его всем сердцем, хотя вместе с тем яростно рвался в «большой мир», ненавидя свое «нечистое» происхождение и не желая оставаться среди эльфов. Уже собиравшаяся отбывать прочь, Мйаар предложила ему поехать с ней, и получила согласие, так как вместо учения искусству Вензеля юнец грезил о Серой Башне. Попросившей за юношу племяннице, ворча, Кирит отказывать не стал. Верно, он увидал в этом возможность спихнуть с себя надоевшее общество и остаться в одиночестве, столь им любимом. Вскоре после этого разрешения Редо, Мйаар, с тоской и виной вспомнившая, что обещанные полгода истекли слишком давно, а также присоединившийся к ним за городом к неподдельному ужасу мальчика Бес – покинули Эльвинг, дабы направиться в герцогство Талерское, к Блэр, а затем от него двинуться к крепости Серой Башни. Уже по прибытии туда, Мйаар, наотрез отказавшаяся возвращаться от Марле-Рид в Блэр по темени, выпросила себе местечко на ночлег и за это время бессовестно напоила пару орденцов, дабы таким образом заручиться поддержкой-контрактами, так как магам, в основном, разумеется, не столь могущественным, как старейшины, позарез были необходимы некоторые «полезности», носимые обитателями горного массива Велс, куда она направилась сразу же, как только получила «добро». Ей, право слово, как и Тонгриву, было совершенно все равно, быть ли наемником при магах, жаждущих черт-знает-что от черт-знает-какой-невидали, или сопровождать тучных торговцев из имения в имение и из города в город. Правда, о тайных увеселениях орденцев, с коими наемница оперативно заключила контракт, узнали  сразу же, как только она вернулась с добычей. Оное изъяли, но Мйаар и заплатили добросовестно, и «по секрету» предложили подрабатывать в открытую и с удовольствием. Она обещала подумать, покрутив, правда, пальцем у виска, хотя впоследствии, разумеется, не один и не другой раз пользовалась этим предложением. И все же, на то время ее волновал Тонгрив, так что она наскоро распрощалась с Редо, пообещав непременно навестить его при удобном случае. Спустя долгие годы скитаний два неразлучных спутника вновь встретились в Аренине – к слову сказать, совершенно случайно столкнувшись в корчме. Разлука, бывшая столь долгой, была проигнорирована самым злостным образом: они сели за один стол и вернулись к прошлым праздным разговорам, всегда бытовавшим между ними. Нечто бесприютное в ней исчезло также быстро, как и появилось. Всюду, где есть родная душа, была Мйаар дома: в скитаниях, под открытым небом, в корчме, за выпивкой – бытие ее было предопределено чем-то вселенским и столь же бессознательным, как яростное желание оставить бесполезного волчонка при себе; разведенные угли костра, пылающего над головою свободным сиянием мириад звезд, согревали ее теплом домашнего очага: то уже не Урцевы шутки, не буря, обещанная Виртань, но бесконечное горение знакомого пламени, огня маяка, всегда ею видимого и указывающего дорогу на Дом – всюду и в никуда. Ее дом был повсюду, вся ее семья состояла из нескольких человек и одного искалеченного зверя, все ее богатство поместилось в один кошель. И это Мйаар нравилось. Она привыкла к этому, как привыкла к тому, что Тонгрив называет и представляет ее не иначе, как Рыжею. Она любила это – все, что предлагала ей обочина бесконечной дороги. А потому счастье от воссоединения со своим прошлым, с истинным своим прошлым, было для Мйаар подобно дару, обладание которым никогда не было бы ею отвергнуто. Тонгрив не предлагал ей «пойти с ним» - это, кажется, и не обсуждалось. Он и не упрекал ее за долгое отсутствие, как бы понимая, что для эльфов «полгода» могут затянуться на десятки лет. Что ж, а она – забыла извиниться. Сродство этих бесприютных душ, сросшихся воедино, соединенных крепкой, как канат, нитью, не должно было бы никогда нарушиться… впрочем, Урц всегда любил веселье.

Глава 6.
«Ad perpetuam rei memoriam»
«В вечную память событий»

И все же, на этот раз этой троице предстояло провести друг с другом куда меньше времени, чем в первый. Жизнь быстро вошла в привычное Мйаар русло: в конце концов, к хорошему быстро привыкаешь. Они все еще устраивали спарринги, но теперь это были скорее товарищеские матчи, оканчивающиеся полупьяным гоготом и мордобоем. Неуемные – что он, что она – они прожили так еще пять лет, прежде чем снова пойти каждый своим путем. Мйаар – с группкой примерно таких же, как она сама, эльфийских следопытов, решивших попытать удачу в Вольных лесах. Тонгрив… что ж, он был куда более скептичен, хотя боевую подругу отпустил, как всегда, полюбовно. Все же, ей было чему поучиться у своих сородичей. И все-таки, любопытство почти никогда не имело за собой хороших последствий. В Вольных лесах они долго не продержались – вернее, прошли не слишком далеко, прежде чем наткнулись на зверелюдов, которым Мйаар тщетно пыталась объяснить, кто такой Тонгрив и почему с ней шамхарр. Сказать, что ей это удалось… ну, словом, нельзя. Тех, что уцелели, вытеснили к границе, и оттуда, поплевавшись, Мйаар пошла уже одна. Найдя благодаря Бесу  Тонгрива – через несколько лет – она обнаружила то, чего никогда не готовилась увидеть: его, осевшего, заведшего семью, с беременной женой. Намекали ли ей таким образом небеса, что пора бы остепениться или же продолжить свой путь в одиночку – неизвестно, да только, пробыв у старого друга с неделю, она, ощущая необычайную тоску, ушла, поняв безошибочно, что ее присутствие отчаянно тяготит его жену. Запомнила Мйаар из того смутного времени лишь одно: ее звали Василька, и поселились они вблизи Нижнего Лога. Выменяв по старой дружбе у Тонгрива его жеребца, более молодого, чем ее кобылка, но все еще более или менее привычного к Бесу, она с тяжелым сердцем и темными думами покинула курфюршество. Желая отогнать от себя тучи ушедших времен, она вновь отправилась в Тан-Геллен в намерении навестить дядю и, если получится, посвятить хотя бы пару лет самосовершенствованию, алчное желание которого довлело над нею особенно сильно. Проезжая через Дарвель, она увидела свою повзрослевшую, выточенную из алебастра, накрытую золотым покрывалом волос – сестру Эйминель, уже, как видно, замужнюю, но меж  тем все прежнюю, пусть и олицетворявшую к тому времени не отнятую по праву рождения перспективу счастливой жизни, но лишь несбыточные детские мечты, чрез призму лет выглядящие выцветшими и хрупкими, как готовящиеся к смерти мотыли. Отбросив свои прежние планы, она быстро покинула Дарвель и направилась прямиком в Эльвинг,  к Кирит'ану, кой, как выяснилось, был по-прежнему одинок и даже по-своему рад встретить племянницу, дабы предоставить ей прибежище. В то время она полюбила бухту Эльвинга, эту нетленную хранительницу воспоминаний и ушедших под воду кораблей, особенно сильно. От ночных бдений Мйаар набиралась сил и решимости, после чего, в конце концов, когда на землю опустилась прохлада, а вода остыла – вновь ушла, нашедшая в себе титанической мочи собраться и охладеть, наконец, душой, сердцем и разумом. Позже до нее дойдут вести о том, что у Тонгрива, кажется, все не так благополучно, как она с горьким добром желала ему. Вскоре эти опасения подтвердятся: они сойдутся, как две волны, ненадолго: он – уставший и потерянный, и она – ничем не могущая утешить его горе от потери жены, умершей при родах безымянного младенца, серый образ смерти которого она также увидела в его опустевших глазах. Нить, столь крепко связавшая их через года, наконец, оборвалась с таинственным, неизмеримо болезненным звоном, безжалостную тьму которого она пыталась изгнать из себя Тан-Геленом, морем и Кирит'ану – и тогда уже сбежала Мйаар. Как ничем не наученный ребенок, бежала она от потерянного прошлого, ушедшего в темные воды Эльвингской бухты, от новой постоянности, от невозможности помочь и столь ненужного груза ответственности. Интересно, винил ли он ее и винит ли сейчас? Неизвестность – та завесь, что Мйаар не рискует трогать ни любопытством, ни ненужными вопросами. В любом случае, он, надо думать, здравствует и по сей день – такой же ли или же иной – она не знает. Уже давно они не виделись с ним, и, если говорить на чистоту Мйаар встреч этих избегает, не задумываясь, хотят ли ее повидать или уже давно забыли. С тем, как покинули они друг друга, закончилась, казалось Мйаар, целая эпоха, хотя и сейчас существование ее подчинено знакомым законам, знакомой философии, знакомому укладу. Из герцогства в герцогство, от границы границе…

8. Способности и навыки:

✖ Бытовые: в целом, может состряпать себе поесть, заштопать одежду (но главным образом – саму себя), накормить лошадь, езде на которой она также обучена. Собственно, все.
✖ Магические: отсутствуют.
✖ Боевые: за плечами – опыт и отличная боевая подготовка, великолепно отточенная реакция. Кроме того – отнюдь не так плохо управляется одноручным мечом, для чего силы, все-таки женской, хватает вполне. Отсутствие излишней силы и берсеркерской уверенности в бою заменяется неплохой скоростью и ловкостью. Высокий болевой порог, хороший запас сил. Кроме того – умение со всем этим обращаться. Впрочем, лишь в том случае, когда в ее руках знакомое оружие. Луком не владеет. Все мастерство владения кинжалами, стилетами и проч. – сводится к банальной и неуклюжей атаке.

9. Инвентарь:

✖ Артефакты: 

✖ Деньги: 20 серебряных вольг и 49 медных грошей.
✖ Зелья: Зелье Атрис и тристен.
✖ Предметы обихода:  в суме, обычно перекинутой через плечо, находится немного еды, кошель с деньгами, зелья, а также котелок и деревянная ложка.
✖ Недвижимость: отсутствует.

10. Животные персонажа.

И пятилетний крепкий жеребец по кличке Сом.

ГЛАВА III
11. Планы на ближайшее будущее.

Быть наемницей-охранницей при одной очаровательной леди, пить, бедакурить, пугать народ.

12. Связь с Вами.

Скайп:

13. Как вы о нас узнали?

Рейтинг, господа.

Отредактировано Мйаар (19-05-2014 19:14:44)